Виктор борисович кривулин поэт семья. Смотреть что такое "Кривулин, Виктор Борисович" в других словарях

ИДЕЯ РОССИИ Деревья, усопшие в сером снегу, и две одиноких вороны... Идея России, насколько могу проникнуть сознаньем за ровный, открытый, казалось бы, даже врагу остриженный холм уголовный, - идея России не где-то в мозгу, не в области некой духовной - а здесь, на виду, в неоглядной глуши, в опасном соседстве с душою не ведающей, где границы души, где собственное, где - чужое. САД ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ Здесь пыльный сад похож на документы, скрепленные печатью, а в саду печально так... Я выйду. Я пройду вдоль перержавленной ограды: в каком-то пятилеточном году перемещенная зачем-то от Зимнего дворца в рабочью слободу, из Петербурга в сердце Ленинграда, она дошла до степени такой убожества и запустенья, что рядом с нею воздух заводской - как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. ПУТЬ К ДОМУ Бренные дома замученного цвета, слева пустыри, бетон, задворки автобаз - даже сладко-пасмурное лето в человечности не уличает вас! Да и люди здесь, как письма без ответа, будто чем-то виноваты, вечерами возвращаются с работы... Вековечный транспорт, голос монотонный, выкликающий поштучно, поименно эти самые народные пенаты - ОБОРОННАЯ, ЗЕНИТЧИКОВ, ПОРТНОВОЙ... Край земли не за морем, не где-то - вот он, край земли, у каждой остановки! Выйти - все равно что умереть, в точку на листе миллиметровки, в точку (не приблизить, но и не стереть) - обратиться в точку; выйдя из трамвая, в собственной тени бесследно исчезая. ЮГО-ЗАПАД Брошенные в траву оранжевые велосипеды - будто выросли наперекор естеству из мичуринской почвы и свежей газеты лучезарные срезы плодов просвещения и прогресса осенью, посреди холодов, среди остатков дачного леса, где разбросаны корпуса общежитий и кооперативные башни высоко уходят - за поворот колеса, а там за шоссе, в заовражье... Город, конечно, растет, и становятся все бесприютней островки природы, в естественный круговорот заключенные. Руссое слово "спутник" приложимо к чему угодно, даже ко мне, когда я гляжу в окно и вижу: оранжевые круги, велосипедист лежит на спине в порыжелой траве свершенно рыжий. Тяжелое солнце прокатывается по нему. Только вчера из лагеря - завтра школа. Низкое здание, похожее на тюрьму, за деревьями... Жалко, мешает штора увидеть - какая откроется за углом новая перспектива... Дом, наверное... что еще?.. только дом. Чудо - если нечистый клочок залива! ВОВРЕМЯ ВКЛЮЧЕННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР Стемнело. Грянули вороны свое прощальное. И стихло. И теперь вздыхает пневматическая дверь, скрываются трамвайные вагоны в деревьях перелеска. Изо всей дороги в пригород едва ли уцелело хотя б одно лицо! хотя бы эти, слева, кварталы спальные... Стемнело. Мне слышней свербенье тишины - внезапной, воспаленной... Как телевизор вовремя включен! Да, голоса его спасительны, как сон, тысячекратно повторенный. ЛОВУШКА Ловушка? Да. Экран. В объятьях эйфории мне как-то жутковато. Почему по-человечески они заговорили? - а лица все темней, похожи на тюрьму, что второпях превращена в больницу душевную... Ну что ж, не арестант - больной всего лишь, больше не боится начальства, цыриков, команд! Но волнами совсем иного страха затоплена душа: ловушка? Да. Экран. Зеленый свет. Наркоз. Подкожный морфий Баха. "Аквариума" туркестанский план. *** Горят безлунные слова невидимо, как спирт... Как пламень, видимый едва, над городом стоит. Рванется ветер, и язык качнется, задрожит... Ни треск, ни сполох и ни крик, на шороха в ушах - бензин бесформенно горит в пожарных гаражах. Тайком гудит ректификат в больницах под стеклом, где половицы не скрипят где догорающие спят товарищи рядком. В книгохранилищах звенит упругий пепел книг, когда сжимаются листы, входя винтообразно в родные дыры немоты, в разверстые пустоты, во мглу и тленье...- Что ты?!" 1969 КРЫСА Но то, что совестью зовем,- не крыса ль с красными глазами? Не крыса ль с красными глазами тайком следящая за нами, как бы присутствует во всем, что ночи отдано, что стало воспоминаньем запоздалым, раскаяньем, каленым сном? Вот пожирательница снов приходит крыса, друг подполья... Приходит крыса, друг подполья, к подпольну жителю, что болью духовной мучиться готов. И пасть усеяна зубами, пред ним, как небо со звездами - так совесть явится на зов. Два уголька ручных ожгут, мучительно впиваясь в кожу. Мучительно впиваясь в кожу подпольну жителю, похожу на крысу. Два - Господен суд - огня. Два глаза в темноте кромешной. Что боль укуса плоти грешной или крысиный скрытый труд, когда писателя в Руси судьба - пищать под половицей! Судьба пищать под половицей, воспеть народец остролицый, с багровым отблеском. Спаси нас, праведник! С багровым ликом, в подполье сидя безъязыком как бы совсем на небеси! 1971 ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ О времени прохожий сожалеет не прожитом, но пройденном вполне, и музыка подобна тишине, а сердца тишины печаль не одолеет, ни шум шагов, бесформенный и плоский... Над площадью, заросшею травой,- гвардейского дворца высокий строй, безумной флейты отголоски. Бегут козлоподобные войска. Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку, вот музыка - не отдых, но одышка, вот кожа содранная - в трепете флажка! Прохожий, человек партикулярный, парада прокрадется стороной... Но музыка, наполнясь тишиной, как насекомое в застылости янтарной, движенье хрупкое как будто сохраняет, хотя движенья лишена... Прохожему - ремни и времена, а здесь возвышенная флейта отлетает! И зов ее, почти потусторонний, ее игла, пронзающая слух, в неслышном море бабочек и мух, на грядках рекрутов, посаженных в колонны, царит и плачет - плачет и царит... И музыки замшелый черный ствол в прохожего занозою вошел, змеей мелодии мерцающей обвит. 1972 КЛИО Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных - мычало дерюжное стадо. Шли победители крупными каплями града. Горные выли потоки. Ревела душа водопада. Ведьма история. Потная шея. Костыль. Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли, Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,- шли победители - жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос горьких ветров одинокий цветок среди поля. Клио с цветком. Голубая старуха долин. Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана, Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно, всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин. 1972 *** С вопроса: а что же свобода? до воя, до крика: "Я свой!" не время прошло, но природа сместила кружок меловой. Во весь горизонт микроскопа, страну покрывая с лихвой, стеклянная капля потопа под купол высоко взяла вопрос, нисходящий на шепот, прозрачней и площе стекла. Лицо ледяное приплюсну: что было? какого числа? Известное только изустно по клочьям, по ломким листам в кружках, сопричастных искусству, в губах, сопредельных устам,- известное лишь белизною название времени-храм - пространство займет речевое и костный сустав укрепит где известью, где и слюною - но схватит. Но держит. Но спит единство тумана и кровли, шрифта и поверхности плит надпамятных. Ты обусловлен подпольем. Ты полночь письма, при свете вечернем торговли, при гаснущем свете ума ты спрашиваешь у страха: какая грозила тюрьма подпольному зренью монаха - слепца монастырских ворот? катилась ли под ноги плаха отпущенному в расход у липкой стены подвала, где сточная слава ревет? Тогда и спроси у кристалла, что в горечи был растворен: где точка твоя воскресала, в каком перепаде времен? 1975

ЛЕВИАФАН ПЛЫВЕТ

стихи 1998 года МИМО КИНЕШМЫ Над Волгой - триколор. Вот формула заката. Одна ли это жизнь или делить на три? Слетаются к реке монастыри, похмельные сползают комбинаты и даже памятники полые внутри изжаждились. О как демоноваты их позы поздние, их крылья вместо рук их летчицкие рукавицы. Кормленье чаек на корме - сплошной хичкок: пикируют как бы не птицы но души умерших беснуются вокруг флагштока белого, ребенка из столицы зачем он здесь? на что его испуг провинции, где истина двоится где все течет назад и все теряет свет?.. Подвахтенный матрос, когда стемнеет, спускает флаг. И только пенный след по-прежнему живет, по-прежнему белеет ШЛЮЗ НОМЕР ШЕСТЬ Набегает небогатая волна на бетонные крошащиеся плиты. Что еще за тайна у искусственного дна? никакие там собаки не зарыты, зэки разве что... но кто их имена помнит? Информация закрыта. Шлюза номер шесть осклизлая стена. Опущенье пассажирского корыта на общероссийский уровень - туда, в нижние миры где все мы позабыты кто в семейных липах, кто в составе свиты министерской, в суете мартышкина труда - недостроенные пирамиды недоразвитые города КАЛЯЗИН духовная орясина торчит из моря-озера что посреди калязина такое вот сморозила власть Молота и Разума Серпа и Л.Б.Красина а мы богобоязненно глядим на дело рук ее - с ней, с этой самой сукою все лучшее ведь связано! ЛЕВИАФАН Над равнинами Пригов Кричит Рубинштейн пролетает Левиафан плывет Четырехтрубен и многоочит Но совсем не отчетлив Ясности, говорит, ему не хватает Ясности ему не хватает, волчаре В ПОЗЕ ПЛОДА десять лет на свободе а все еще каждое утро просыпаешься в позе плода весь подобравшись ладони зажаты в коленях подбородок - между ключиц и лежишь себе как запятая в документе каком-то на письме симпатическом тайном совершенно секретном ПЯТАЯ ПРАВДА И ПЕРВАЯ ИСТИНА 1 То ли то что утеряно - то и нашли а нашли - оказалось чужое, ненаше То ли тошно мне с памятью; только начни по ночам разговаривать с нею рвать ее на клочки или, вывернув шею, как-то сбоку смотреть или сверху - но лишь бы иначе так смотреть как наверное я никогда не сумею 2 кому вечерний звон кому - вороний грай по вечерам по-над вечерним звоном... дощатый электрический сарай визжит, по рельсам изжелта-зеленым сворачивая... скоро уберут и рельсы и деревья где вороны ежевечерний свой нестрашный Страшный суд разыгрывают самоупоенно подняв капот убитых "жигулей" нестарая еще поповна с мотором возится - но Господу видней чему летать легко и безгреховно чему ржаветь под сенью тополей когда-то кем-то высаженных ровно 3 на месте сада, бедные, одни теперь духовные деревья а так - бетонный дом, откуда ни взгляни твоим непросвещенным взглядом: хрущоба, Господи! сама она как сад запущенный, вся в трещинах и щелях в аллеях где воспоминанья спят где анны дорежимные висят на голых ветках как на тощих шеях 4 с Пятой правдой своей старик с Первой истиной спящий подросток... Спятить можно и спиться - спасает язык лес понятий, деревья в наростах говорящие эдак, потом говорящие так словно это они - а не ветер - играют послушаньем-пространством, которое сущий пустяк потому что совсем не растет не рождается не умирает 5 те кто возвращается во снах бабочкою об одном крыле как перелетели этот страх снова очутиться на земле? посреди крыла - раскрытый глаз по краям - дрожание письма видят ли они, уснувших, нас или в них живет сияющая тьма и глядит само в себя глазное дно и во сне такой бездонный свет словно пишут нам что все обретено все - чего для нас пока что нет ХРОНИКА НЕДОСТАЧ вечно голодный хлебников, мучимый жаждой водкин-петров... и вот: мы подводим итоги их революции пищебумажной их проникновенью в истоки внутренней речи открытого цвета. хроника сплошных недостач вырастает из глубины кабинета отставной инженер или бывший врач выдвинет ящик стола, обнаружит угол черновика доставшегося путем неправедным - и тут же задвинет со стуком спрячет на будущее, на потом на то самое, послепоследнее время после которого мы и живем внутренней речью в незавершенной поэме ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА россия ты шагреневая кожа скукоживающаяся! недаром здесь бальзак нашел свою вдову и выглядит моложе на целый век... На человеке - знак ушибленности русским языком все сизое вокруг, один сплошной синяк какой далИ тебе сезанн или синьяк все дАли ноющие, облака ни в ком не находящие опоры лишь вечно обновляемый обком когда-то крепкий дом купеческой конторы теперь бандитский банк, шагреневые шторы решетки в окнах кованые: вот не текст оригинала - перевод свиная выворотка в золотом тисненьи СНАМИ НАРУЖУ Сила Господняя с нами! Снами измучен я, снами... Н. А Кто-то с нами нарушено Утром выходишь из дому снами наружу со следами вчерашнего ужина Капля падает плющась об лужу как цитата из книги не изданной но когтящей терзающей душу Редкая раса читающих дождик мелкотиражный те еще тучки да и звукопись та еще так что от серо-жемчужной измороси только подташнивает и отточие ищет кому бы всучить свои точки это невыплаканное свое иноснобытие НЕ ВЫГЛЯДЫВАЯ В ОКНО будет пенье тебе - и терпения хватит и за терпкое - вечерами - вино добрый дядя заплатит ведь ему все равно все равно ему кайфу не катит кроме как наблюдать бесконечное наше кино не вставая с кровати не выглядывая в окно ИСААК И АВРААМ Ночьми читали Паламу: Молчанье - свет, ученье - нож Приготовленье ко всему Чего не ведаешь не ждешь Нарвавши высохшей травы Пытались развести костер - На волосок от головы Восточный бог прошел как вор Огнем нежгучим и сухим. Встал Исаак - он только дым И не о чем, послушай, с ним Ни говорить ни горевать Лег Авраам - он как бы дом Дом говорящий об огне И больше - больше ни о чем # # #

Виктор Борисович Кривулин - поэт, прозаик и эссеист, филолог, центральная фигура ленинградской неофициальной культуры.

Из интервью 1995 года: «Для меня, да и для многих других питерских поэтов, большое значение имело общение с художниками. Так же, впрочем, было и в Москве. И вообще среди моих друзей художников больше, чем поэтов».

Виктор Кривулин писал статьи о Михаиле Шварцмане, Александре Аксинине, Анатолии Васильеве, Михаиле Шемякине, Евгении Михнове-Войтенко, Игоре Захарове-Россе, Льве Сморгоне, Марине Спивак, о художниках группы «Митьки».

О художнике вспомню, когда невозможно представить
в сердцевине безумного быта:
комнатенка пустая
пожелтелой газетой прикрыта.

Значит, осенью вспомню (когда же еще?), обратившись
в духе лучших традиций
к разночинству листвы и соседей, -
здесь художник толпится?

Здесь. А где же иначе? Куда ему деться отсюда,
от занятия кашлем и тленьем,
от собрания пятен простуды
на холсте шерстяном?… Путешествуем или болеем -

все приклеены к детству, облиты слюною паучьей!
О художнике вспомнить случится,
чуть представится случай:
упадет ли кирпич, грузовик ли собьет очевидца,

обрастет ли толпою пятно бытия на асфальте,
или что-нибудь в этаком роде -
комнатенку представьте,
тоскуя о тайной свободе.

Там вершина возможного. Пыльные стены и крыши,
и портреты цветов, погруженных
в отраженья свои… Ничего не припомнится выше
мертвой жизни в рулонах!

Ничего не случается. Господи, даже и с теми,
кто случайного дара
обнаружил в себе совпаденье!..
День - чердак. Ночь - подвал. Призрак творчества.
Облачко пара.

Октябрь 1972

Виктор Кривулин родился 9 июля 1944 года в пос. Кадиевка Ворошиловградской области в военно-полевом госпитале (родители воевали на Ленинградском фронте, а после прорыва блокады - на 4-м Украинском). Жил в Санкт-Петербурге.
Окончил филологический факультет Ленинградского университета.
В 70-е - один из крупнейших деятелей российского литературного и культурологического самиздата (журналы "37", "Северная почта")
Первый лауреат Премии Андрея Белого в области поэзии (1978).
В начале 90-х член редколлегии журнала "Вестник новой литературы".
Член Союза писателей. Вице-президент Петербургского Русского ПЕН-клуба.
Руководитель мастерской-студии молодых поэтов.
В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время — божья тварь,
то почему слезы́ хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты — взгляд ослепшего от слёз,
с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком —
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
Мы время отпоём, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен мину́т
тебя минует — веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.
И полчища тене́й из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И — Чем дышать? У Тютчева спрошу я
И сожалеть о ком?

Виктор Кривулин. Рисунок Леонида Симоновского.

О себе

- О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности "я" пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа "Молодая гвардия". С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть "Божественную комедию" на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута... Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение - и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов , Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) - впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу - квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга - "Воскресные облака" - вышла в самиздате в 1972 году, последняя - "У окна" - в 1992 г. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация. Писал прозу, сейчас занимаюсь журналистикой, работаю над книгой эссе о новейшей русской культуре.

Виктор Кривулин. 1993

Стихи Виктора Кривулина в "Вавилоне" #2

Портрет Виктора Кривулина. Художник Валерий Мишин

НА ДОРОГЕ У КРЕСТА
то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки - там русские поют
на языке своем прощальном,

Почти по-аглицки - нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный - в оплату за проезд

Из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье

Решительный и тихий разговор

Питерский поэт, живой классик Виктор Кривулин с интересом прислушивается к творчеству молодой поросли. На сцене - Дима Воденников

Виктор Борисович Кривулин (1944-2001) — российский поэт и прозаик, эссеист. Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Первый лауреат премии Андрея Белого за 1978 год. В 1970-е гг. один из крупнейших деятелей ленинградского литературного и культурологического самиздата (журналы «37», «Северная почта» и др.). В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала «Вестник новой литературы». В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

Ниже размещено интервью Виктора Кривулина , которое записал Алекс Спрудин в 1993 году.

- Виктор Борисович, кем был поэт в шестидесятые годы?

Шестидесятые годы это время, когда литератор, поэт вдруг обнаружил, что он не больше чем поэт, не меньше чем поэт - он равен самому себе. Вот в чем, скажем, трагедия Бродского или наоборот его триумф: он поэт... Собственно его за это и судят, за то, что он не больше чем поэт и не меньше чем поэт. Это был поразительный процесс - человека судят только за то, что он поэт. То есть фактически только за то, что он есть нечто равное самому себе. И вот в этом смысле шестидесятые годы - время очень хорошее. Конечно, наивное, конечно, мы жили абсолютно изолированно от другого мира, это все понятно. Мы жили выключенными из мировой культуры. Хотя, несмотря на сопротивление, тогда читали больше, переводили больше, чем сейчас.

Поколение шестидесятников для меня в первую очередь ассоциируется с правозащитным движением, на сколько вы были политизированы?

У меня вообще впечатление, что наше поколение, в широком смысле, оказалось не просто аполитичным - мы возникли как какая-то реакция на правозащитное движение. Ну вот, я знаю людей, замечательных чистых, светлых, которые боролись за права человека, за его свободу. Но в эстетическом плане это были люди, воспитанные советской культурой. Вот сейчас очень любят это слово - ментальность. У них была советская ментальность.

Но, насколько я себе представляю, сопротивление советскому государству, путь и пассивное, было достаточно широким?

Изначально была общая настроенность, некоторая фронда... а оппозиция.., она разделилась: была политическая оппозиция и была эстетическая, если так можно сказать. Процесс Синявского это показал. И все равно была какая-то зона свободы. Были зоны, не закрашенные государством, не закрашенные красным цветом, это были такие как бы белые пятна, где кто-то, как-то оседал, но при этом литературная жизнь шла по своим законам. Единственное, что не было изданий, не было книг, но это все замечательным образом компенсировалось: мы сейчас не можем себе представить масштаба самиздата, потому что никто этим не занимается**. Но я убежден, что тиражи вот этих маленьких самиздатовских сборников превышали официальные тиражи.

- ...поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, сказал поэт. А кем ощущали себя шестидесятники?

Мы были людьми этого государства, но мы не были гражданами этой страны. Быть гражданами - предполагает гражданское общество, а его не было. Когда вы задаете этот вопрос, вы задаете его как бы из сегодняшнего дня. Хотя, с моей точки зрения, сейчас гражданского общества тоже еще нет, оно зарождается... А если говорить о литературе, в принципе, литература была - литературой империи. Причем даже Пушкин или Толстой, которые попадали в зону школьного изучения, становились советскими писателями. Это была советская литература...

- А это меняло отношение к литературе?

Это затрудняло отношение к ней и, я думаю, то что сейчас произошло в каком-то смысле не только поражение советской системы, а это поражение русской культуры в более глубоком смысле, она оказалась нетрудоспособной... Вот я в последние годы, заинтересовался системой отношений писатель-государство на Западе. И понимаю, это очень сложная система. И когда мы говорим, что там нет никакой поддержки литературы, это не так. Существует мощная государственная поддержка культуры, например, в Германии, где институт Гете субсидирует молодых поэтов. Огромные суммы на это выделяются. В Швеции, примерно ситуация такая, что каждый шведский писатель получает определенный процент, по-моему пять процентов, со стоимости каждой его книги, которую берут в библиотеке. Попробуем представить у нас эту ситуацию! Сейчас распространяется миф о том, что на Западе литература никого не интересует. Это тоже не верно. Давайте говорить честно. Например, во Франции есть передача «Апостроф», ее делает Бернард Пиво, которую смотрит практически вся Франция. Это передача о литературе. Она так сделана, что ее смотреть необыкновенно интересно. Это одновременно и реклама книг, и встреча с авторами. Однажды Лимонов выступал в этой передаче. Это одна из популярных программ. Когда у нас сейчас возникает миф о том, что западная экономика рыночная и что писатель там выброшен, это тоже не совсем верно.

- Ну, мы еще живем в мире иллюзий...

Мы живем в ситуации крайностей, меня это все больше и больше раздражает. Советская литература, как нам говорили, это была самая лучшая, самая замечательная. Это был такой идиотический мессианизм. Сейчас совершенно другое рабское состояние страха перед западом, полный ужас того, что надвигается что-то другое, которое гораздо лучше, чем то, что есть у нас. Вот такое представление. Но если говорить о поэзии: на западе мало поэтов такого класса как в России, могу сказать совершенно определенно.

-...в истории еще очень много заблуждений и мифов.

История существует в сфере мифологии, я уже писал об этом, советская история располагается между совершенно мифическими событиями: между взятием Зимнего Дворца, штурма, которого не было, и штурмом Белого Дома, которого тоже не было...

- Как не было?

Ну он как бы был, как бы революция, но его как бы и не было... Вопрос о власти здесь висит как сопля такая над Россией! Потому что нету реальной власти, о которой мы могли бы сказать - она коммунистическая или она не коммунистическая, нету власти, которой мы могли бы доверять. Я в последнее время ежедневно смотрю телевизор, в основном я смотрю на рожи: и весь политический расклад визуально складывается, из двух частей, с одной стороны это свиные хари, свиной образ, а с другой стороны тип как бы худого европейца. И вся политическая борьба - это борьба между толстым и тонким. Кто уже успел хапнуть и кто еще не успел хапнуть. Ситуация комическая - здесь нет человека нормальных размеров, есть тот, кого еще надо накачивать взятками и деньгами, и тот кто уже накачался.., и есть еще один тип - это волки. Серые волки, которых просто от кормушки отставили! Вот Ампилов, например. Это совершенно волчьи лица. Вот и получается: волчьи, свиные и еще какие-то, которым эти блага необходимы, но они уже при кормушке, хотя еще не располнели.

- Виктор Борисович, как вы считаете, насколько важную роль играет литература в современной России?

Литература - это такая зона, где нет времени, где нет прошлого, настоящего, будущего. Вы попадаете туда, и независимо от того, когда вы живете, вы переживаете время Толстого, переживаете время Державина. Вы теряете вот эту привязку к сегодняшнему дню или наоборот, включаете его в то же самое пространство. И я думаю, что литература, это некая такая связка между жизнью улиц, с рэкетом, со всем, что мы сегодня видим и высокой русской культурой. И без существования людей, которые бы знали, что за языком, пронизанным азербайджанизмами есть язык Пушкина, что за системой почти что звериных человеческих отношений, существует развитая поведен-ческая культура девятнадцатого века, без этих людей мы бы вообще не могли существовать. Я думаю, что литература влияет на существование каждого человека.

Виктор Борисович Кривулин (9 июля 1944, пос. Кадиевка, Ворошиловградская область - 17 марта 2001, Санкт-Петербург) - российский поэт и прозаик, эссеист.

Биография

Отец был офицером, мать (родом из польской шляхты) работала фельдшером. В 1960 познакомился с Анной Ахматовой, с 1962 посещал литературное объединение, которым руководил Глеб Семёнов. Окончил филологический факультет ЛГУ в 1967, за год до окончания вышел из комсомола. Защитил диплом по творчеству Иннокентия Анненского.

Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Первый лауреат премии Андрея Белого за 1978 год. В 1970-е гг. один из крупнейших деятелей ленинградского литературного и культурологического самиздата (журналы «37», «Северная почта» и др.).

В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала «Вестник новой литературы». В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

Первые книги под одинаковым названием «Стихи» (1981 и 1988) вышли в Париже, затем последовали поэтические сборники «Обращение» (1990), «Концерт по заявкам» (1993), «Последняя книга» (1993), «Предграничье» (1994), «Requiem» (1998), «Купание в иордани» (1998), «Стихи юбилейного года» (2001), «Стихи после стихов» (2001). Посмертно вышла книга стихов 1970-х «Композиции» (2010).

С 1974 состоял в браке с Татьяной Горичевой до её эмиграции в 1980 году. В дальнейшем был женат ещё несколько раз; последняя жена - филолог Ольга Кушлина.

Похоронен на Смоленском православном кладбище Санкт-Петербурга.

Библиография

Публикации Виктора Кривулина

Книги

Кривулин Виктор. Стихи. - Париж: Ритм, 1981. - 62 с.
Кривулин, Виктор. Стихи. - Париж, Ленинград: Беседа, 1988. - Т. 1,2. - 150, 205 с.
Кривулин Виктор. Обращение. - Л.: Советский писатель, 1990. - 64 с. - ISBN 5-26501-283-4.
Кривулин Виктор. Концерт по заявкам. Три книги стихов трех последних лет (1990-1992). - СПб.: Издательство Фонда русской поэзии, 1993. - 109 с. - ISBN 5-89108-061-3.
Кривулин Виктор. Предграничье: Тексты 1993-94 гг.. - СПб.: Борей-арт, 1994. - 52 с. - ISBN 5-7287-0122-9.
Кривулин Виктор. Requiem. - М.: АРГО-РИСК, 1998. - 20 с. - ISBN 5-900506-84-3.
Кривулин Виктор. Купание в иордани. - СПб.: Пушкинский фонд, 1998. - 80 с. - (Автограф). - ISBN 5-89803-020-4.
Кривулин Виктор. Охота на мамонта. - СПб.: Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ", 1998. - 333 с. - (Русский Пен-Клуб). - ISBN 5-86789-073-2.
Кривулин Виктор. Стихи юбилейного года. - М.: ОГИ, 2001. - 80 с. - (Поэтическая серия клуба "Проект ОГИ"). - ISBN 5-94282-020-1.
Кривулин Виктор. Стихи после стихов. - СПб.: Петербургский писатель; Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ", 2001. - 144 с. - (Русский Пен-Клуб). - ISBN 5-86789-135-6.
Кривулин Виктор. Композиции. - М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009. - 104 с. - (Книжный проект журнала «Воздух», вып.46; «In Memoriam», вып.3). - ISBN 5-86856-189-9.
Кривулин Виктор. Воскресные облака. - СПб.: Пальмира, 2017. - 232 с. - ISBN 978-5-521-00139-2.